Накануне нынешних политических завихрений и турбулентностей на западном направлении вопрос о со-участии России в судьбах Европы еще стоял в приемлемой теоретической плоскости. Сейчас уже больше грубых оценочных суждений как с той, так и с другой стороны. Бессодержательных и не относящихся к делу, потому что они не о России и не о Европе, а о текущем и сильно протекающем политическом моменте; о режимах, правительствах и их сиюминутных забавах. И это публицистические упреки, а не разговор по существу.

Так есть ли она, востребованная заинтересованность в российском соучастии в судьбе Старого Континента? Реальная, а не та, которая высказана на дипломатическом приеме аккурат между двумя предпоследними коктейлями. «Реальное» — всегда то, в чем признаются только себе.

Есть ли шанс сойти за своего, не сходя с места? Стартовый культурный код России, страны Петровского проекта, по определению европейский, даже западоцентричный. Но противников принадлежности к Европе мы найдем не меньше в самой России, а не на Западе. Так что вопрос не только в «их» отторжении, он прежде всего в собственной неопределенности.

Исторически русские несколько раз фундаментально выручали европейцев. Но наивно думать, что это дает хотя бы один действительный плюс с точки зрения перспектив быть воспринятыми родственно. Европейцы народ прагматичный, они деликатны в своей благодарности не в пример другим; но не более того. Исторические заслуги здесь не в ходу как валюта. За бросовый антиквариат сойдут, возможно. Да и то необязательно.

Теоретическая ценность участия экономики России в обеспечении жизнеспособности Евросоюза также очевидна, но и она не дает тех мотивационных преимуществ, которые заставили бы среднеевропейского бюргера, журналиста, предпринимателя, политика мыслить о переводе отношений с russians с позиций партнерства на позиции общности. Пока же говорят так — партнерства сколько угодно, но на наших условиях. А дискуссии вокруг Энергетической хартии который раз выставляют (для обывателя уж точно) дело так, что Россия стремится завязать на себя энергетическую политку ЕС с тем чтобы диктовать ему политическую линию в качестве единоличного и агрессивного монополиста.

Что, конечно, для европейцев лишний повод в самых взволнованных чувствах ощущать свою североатлантическую солидарность. С точки зрения имиджевой политики российская партия раз за разом проигрывает Европу, позволяя навязывать России ту роль, которая выгодна ее противникам, оппонентам и и недоброжелателям. Сама же она ассоциируется с пухлыми шредерами и берлускони, то есть не с людьми, а с бюрократами и олигархами

Постоянные ссылки на экспорт углеводородов дело не поправят. Русские нефть и газ не имеют проблем с принятием в Евросоюз и не будут проходить аттестационных комиссий. Их туда и без того давно приняли. Причем несколько давнее, чем принято сегодня считать. Проекты магистральной подачи газа в Европу — это повестка дня не путинской России, а еще брежневской.

Российской партии необходимо понимать, а в перспективе и формировать действенную мотивацию среднего европейца быть сторонником полноправного участия РФ в европейской цивилизации. Необходимо создавать дружественную среду. Способную доказать, что не только американцы способны создавать о себе манящие мифы и представления о крайне необходимых ребятах, без которых жить совсем никак или совсем скучно. Не навязываться и не опираться на логику «да куда вы без нас денетесь!» Совсем наоборот. Перспективнее формировать европейскую заинтересованность в russians. Не в газе, и даже не в военном щите, закрывающем от недружественных орд. Создавать для европейца не видимость того, что Россию можно как-то использовать в собственных интересах. Сделать собственное присутствие в европейской цивилизации желанным и очевидным, а не вынужденным положением вещей. Это — долгосрочная цивилизационная перспектив, все остальное — политические мифы.

В конце концов, пик российской популярности в Европе — 1814 год, англичане собираются нести Александра I на руках от Дувра до Лондона — был и пиком перспективности российской истории вообще.

Неприятие России в Европе, при готовности иногда и союзничать, но и при том постоянно помня и напоминая о дистанции — вещь не новая. Такое отторжение к восточнохристианской ойкумене сформировалось еще при Карле Великом и первых Каролингах. При столкновении Византии с мусульманами католики дефолтно поддерживаали мусульман против православных. Та же крымская война — рецидив все того же каролинговского выбора. Он не случаен, а глубоко программно продуман. Западная и Центральная Европа сыграла на обособление, на «железный занавес», показав, что готова видеть православный мир сколь угодно раздробленным, и даже порабощенным. Что для нее лучше православные Балканы под Турцией, чем возможность мощной Восточной Православной империи. И дело не в Карле Великом, даже не в давнем клинче ромеев и османов. В конце девяностых на примере Югославии мы видим, что судьбоносный культурный и геополитический выбор остался неизменным, что европейцы все равно предпочитают играть против православных при жестком альянсе и взаимных обязательствах с мусульманами. В Боснии, в Косово и Метохии.

И всякая русско-европейская цивилизационная предпочтительность, о которой мы говорим, совсем не повод забывать о таком раскладе. Мы находимся в положении третьего, при приближении которого двое неумело замолкают, а ведь по глазам видно — только что какие-то секреты явно обсуждали… И это не из-за путинских реформ. И даже не из-за советского наследия. Это давнее, это далекий исторический привет из времен Карла Великого.

Здесь не повод прекращать разговор о России в Европе. Скорее основание вести его с этого места более серьезно. И цинично даже.

Возразят: можно ли всерьез предполагать, что Хавьер Солана совместно с Биллом Клинтоном разрушили до основания Югославию только из твердой приверженности учению Западной церкви о филиокве и заложенному Тридентским собором пониманию о спасении, намереваясь отлучить православных «схизматиков» от цивилизованной государственности? Поверить в такой бред практически невозможно.

Однако действия западного истеблишмента всякий раз, когда возникает напряжение на католическо-православном направлении, или на мусульманско-православном, создают ощущения, что политики руководствуются не здравым смыслом, а логикой средневековых религиозных войн.

И на тех же Балканах католики-усташи были первыми в массовом генодиде против православных сербов. Впереди всяких немцев. Распад Югославии в девяностые годы стал классическим примером самой настоящей религиозной распри, только уже в наше время.

Балканы вообще многое дают понять. Примечательный случай описал в сороковые годы прошлого века английский журналист, командированный в повстанческую ЮНА Иосипа Тито.

Один из партизан (серб) обмолвился как-то, что «сильно досталось прошлой ночью этим мусульманам». Англичанин удивился — он спросил у солдата, не запрещает ли его марксистско-ленинское кредо быть одновременно и православным.

«Я атеист», — сказал тот. — «Да и босняки тоже атеисты. Но наши, православные атеисты, скажу я, совсем не то что мусульманские».

Самое интересное, что абсолютно дословно то же суждение слышали мы и от сегодняшних ведущих политиков первой лиги — Александра Григорьевича Лукашенко и Юрия Михайловича Лужкова. Что это — симптом?

Человек очень быстро ориентируется в архетипических схемах «свой — чужой», когда оказывается в ситуации жесткого выбора. В СССР религиозных распрей не было не по причине исчезновения религии (как видим, никуда она не исчезала), а именно из-за отсутствия ситуации жесткого выбора. Как только он появился, вновь начертились на карте границы прежних религиозных войн. И на Кавказе. И на Украине.

Мне недавно одна знакомая, совершенно гламурная и далекая от религии, как Луна от Солнца, рассказывала про Турцию и Грецию. Так вот «про турков что говорить, они чужие. Зато греки такие лапочки, наши, православные»…

Человек может думать про себя и про свои убеждения все что угодно, но его мышление остается религиозным. И любая критическая ситуация это проявляет, заставляя его действовать в рамках системы поведения, предопределенной генетически, предопределенной его предками. Поэтому вчерашние русские панки ехали добровольцами в Сербию, а под окопами Сараево компания хипповатых босняков, актеров местного театра, впервые взяла в руки Коран, клялась на неумелом арабском умереть со словами «Аллах акбар». И все это было правдой. Во всяком случае отчетливо превосходило их вчерашнюю «правду».

И это понятно. Жить, может, и забавнее не по правилам — но умирать всякий хочет по-настоящему.

Классовая борьба, стилевые отличия — химерны. Как только жизнь наводится на фокус, становится более настоящей, она оказывается организованной по религиозному раскладу. Он же основа всякой культуры.

Поэтому сегодняшнее исключение христианства и даже упоминания о нем из основополагающих документов Объединенной Европы — обыкновенное самоубийство. Капитуляция перед иноверными цивилизациями. Только в чем главный смысл капитуляции? Христианская Европа перестает быть самостоятельным партнером, она становится полем эксперимента других религий. И здесь одновременно включается логика обратная, логика неизбежной солидарности с Восточной, Православной, правильнее сказать — АЛЬТЕРНАТИВНОЙ ЕВРОПОЙ. Со второй Европой, пока что благополучно избежавшей инфантильного и смертоносного благодушия первой.

«Запасная Европа» — объективный шанс для всей Европейской цивилизации. Мы, в отличие от них, не испорчены политкорректностью, и в этом наша сила. Европеец, отказавшийся быть «сахибом» и признавший историческую несправедливость своих предков перед третьим миром, качнулся в другую крайность. Он начал лакейски угождать. Наигранно восхищаться черной культурой. Подбирать чужие повадки, как сплюнутые бычки. Коверкать собственный язык. Хотя никто, в первую очередь сами афроамериканцы и афроевропейцы, его об этом не просил. Сами они не играют в поддавки общечеловеков и демонстративно верны своим национальным традициям и часто строги в собственной религиозности.

Европейцы могли сколько угодно подыгрывать мигрантам, пока те не зашли на их собственную территорию. И не обнаружили там людей, живущих наивными химерами образца девятнадцатого века. Пассионарный человек просто физиологически не может быть политкорректным. А реальный выбор сейчас между первым и вторым.

На улицах Стокгольма иранец беседует с маленьким ребенком. По шведски! Рядом седовласый швед, застенчиво улыбаясь, поправляет его:
— Вы знаете, этот глагол в прошедшем времени звучит немного не так…
Иранец поднимает голову и отвечает по существу:
— Ты умрешь, и мои дети будут жить в твоем доме.

Западная Европа, Европа Каролингов, исчерпала свой цикл. Она прошла весь круг, предопределенный давней ошибкой. Она могла думать, что приручила хищника. Пожалуйста. Но настал критический момент, тот самый, который заставляет «включаться» память крови, генетический европейский миф. Если европейцы всерьез думают о продолжении своей истории и не готовы стать подданными какого-нибудь Шамалистана, они должны быть на одном корабле с восточной православной Европой, с Россией.

Появление Иного всегда заставляет человека стать Собой. Не случись такого появления, мог бы никогда и не стать. Слушал бы рэп и жевал попкорн. Бесчувственное одурение политкорректности и болевой шок исламизации — предпосылки спасительного выхода в параллельный отсек лабиринта системы. Его код — христианская цивилизация. Которая, по определению, больше, чем «просто Европа».

Михаил Азаров